#tkh_archive
Нет ничего пошлее рассуждений о том, чем Питер отличается от Москвы. Я думаю, даже в самом дальнем и глухом чукотском селе есть какой-нибудь 11ти летний чукотский мальчик, ежедневная рутина которого состоит из пожирания сырых тюленей и робких попыток онанизма, так вот даже уже его заебали километровые посты-списки про поребрики и бордюры.
И все же. Москва другая.
Питерцы любят говорить о том, что в Москву приезжают работать, а в Питер жить, потому что в Питере сама мысль о том, что можно жить работой звучит чудовищно.
В Москве принято строить. Это такой бобровый мегаполис. Здесь строят карьеры, отношения, небоскребы и себя. Иногда получается говно. Тогда работают с говном. Обносят каким-нибудь фасадом, обвешивают побрякушками и говорят «зато не в кредит».
В Питере принято думать. Это город бесконечной рефлексии. Здесь ходишь немного пригнувшись – фугасной бомбой от кого-то летят детские страхи, обиды, комплексы. Петербуржец рождается уже травмированным, он остро чувствует свою неполноценность в детстве, у него пьющий отец или его отсутствие, слишком строгая или бесхарактерная мать, он изгой в школе и затравлен в университете. Он приходит во взрослую жизнь через кризис 25ти летних, доживает до кризиса середины жизни и его тут же ловит кризис среднего возраста. Ну а затем импотенция, стагнация, деменция, и прочие «ции».
Быть счастливым в Петербурге, если ты не японец с фотоаппаратом или не пьяный в говно, странно и немножко зашкварно. На гербе города изображены два якоря, которыми ты зацепляешься за кроватку и здоровый золотой хуй, который ты кладешь на все, откупоривая дешевый винчик.
Все московские потуги выбраться из говна воспринимаются как поражение и сдача в плен мирской пошлости и суете. «Ой да они там все только о бабле и думают», - говорит какой-нибудь интеллигент с Петроградки и стреляет у тебя пятихатку до конца месяца. И никогда не уточняет до конца какого именно.
«Понимаешь, тут по-другому просто нельзя.»
Москвич приезжает в засранную коммуналку, вытаскивает сопротивляющегося Питерца из норы, тащит на дворцовую и тыкает пальцем в толпу орущих, ржущих и обнимающихся роллеров. Питерец пожимает плечами – так то приезжие. После чего жители обеих столиц аккуратно обходят молодёжь, стараясь не сбить роллерские фишечки и конусы и сворачивают на мойку к круглосуточному у Ашота.
Ближе к вечеру оба сидят на набережной, и Питерец разворачивает свой аккордеон. «А вообще имеем ли мы право быть счастливыми? Могу ли я, вот простой я идти против всей вселенной и менять в ней что-то? Ну вот, например, человеку плохо. Я пойду и сделаю ему хорошо. А он меня просил? Я если это мое «хорошо» ему хуже, чем его «плохо?» Я человек, я субъективен, полной объективностью обладает только божественное. Помнишь, как у Шопенгауэра?» Москвич не помнит. Москвич точно знает, что такое хорошо и что такое плохо. И пытается сделать хорошо, чтобы остальным не было плохо. Потому что если он не сделает свое хорошо, то бабушка не сможет купить нормальных лекарств, а дядя не закончит баню. Потому что Москвич, он же только для Питерца Москвич, а так-то он из под Калуги.
На гербе Москвы чувак на белом коне ебет в рот какую-то зеленую поебень. Москвич знает, что если он не вскарабкается на коня, то так и останется зеленой поебенью.
Провести выходные весело в Питере – это обойти три-четыре бара, потереть со знакомыми барменами за жизнь (а в Питере все бармены знакомые), после чего, когда кончится бабло, осесть у кого-то на вписке с бутылкой самого дешевого пойла и рассказать, как оно все заебало. О том, что внутри свербит и рвет, о том, что хочется выть и застрелится, о том, что все насквозь и на вылет, как больше невозможно и остается только пить. А вокруг одно быдло, прости господи, потреблядство возведенное в культ и пустота, вокруг лишь огромная, засасывающая бедна пустоты.
Страдания в Петербурге – это одновременно и развлечение, и хобби, и социальный клей. Это основное время препровождение, почти что работа и одновременно культурный феномен. Единственное к чему относятся серьезно в северной столице – это чья-то боль и терзания. Блокада или безработица, советский террор или подростковые комплексы. По какому поводу выть в общем-то не важно. Все имеет примерно один вес и ценность. Босая Ксения ебанувшись ходит босиком по тем же переулкам, где потом 14ти летние детишки будут показывать друг другу раскромсанные запястья.
Не, эмо киды были, конечно по всей стране, но только в Питере они так и не выросли.
Москва почти не имеет собственного характера потому, что в нее сбежались все, кто еще может бегать. И только те, кто умудряется бежать еще быстрее, умудряется хоть как-то выделяться на общем фоне. Поэтому то, что удается разглядеть на общем фоне и принять за лицо города, оказывается его жопой. Усердной, трудолюбивой жопой, которая не отвлекается на мелочи. Потому что эта жопа очень хорошо знает вкус пиздюлей.
А труд, он знаете ли, облагораживает. Времени на разрушительные самокопания почти не остается и в Москве с удивительной регулярностью встречаются какие-то чудесные и очень выравненные люди.
В целом, если ты смелый, ловкий умелый, то Москва – твое убежище. Если ты уже не можешь бегать – приползай в Петербург. Тут у нас уползище.